– Да как же можно не понять?

– Ну, например, поставить это во время программы о медицине. Подмонтировать туда стандартное начало: заставку, музыку, приветствие. А потом в качестве сюжета показать то, что мы засняли. Больницу, аппаратуру, явно видимые инородные тела, внедренные в человеческий мозг. Свидетельства пострадавших, графику со статистикой. Но чтобы не сразу было понятно. И чтобы все это пошло в смену самых невнимательных работников. Или самых равнодушных.

– Или самых тупых.

– Так что скажете?

– Звучит как совершенное сумасшествие, – покачал головой Дастин.

Они помолчали, дохлебывая свои остывшие напитки.

– А вот если… – вдруг сказал Дастин.

– Что? – встрепенулась и Кирочка.

– А вот если, как только они пустят все это, я отключу нужные кабели от режиссерского пульта… Чтобы выключить быстро не смогли…

Кирочка бросилась к нему на шею и пылко обняла.

– Первый раз в жизни вижу человека, который так радуется перед смертью, – констатировал Дастин. – И она еще хочет, чтобы я стал ее добровольным палачом!

– Пожалуйста!

– Я подумаю.

– Только постарайтесь сами остаться в тени. Можно ведь сделать так, чтобы все выглядело, как будто само сломалось?

– Девочка, никто этому не поверит.

– Тогда я не имею права просить вас об этой услуге.

– Знаешь что? – спросил Дастин.

– Что?

– Каждый день человек становится перед выбором между подлостью и совестью. Теперь, после того как ты мне все рассказала, избежать выбора уже нельзя. Так дай мне сделать его самостоятельно.

Они еще немного помолчали, а потом договорились о дальнейшем сценарии.

На телевидение Кирочке приходить больше нельзя: слишком заметно и подозрительно. Встречаться будут на рынке. Причем с соблюдением предосторожностей: сначала он войдет к ней в магазин сдавать бутылки незадолго до конца рабочего дня. Это будет означать, что после закрытия пункта она сможет найти его в молочном ряду. Там, как бы невзначай, они пересекутся и обменяются информацией. Он даст ей знать, возможна ли операция с подлогом в эфире. Если возможна, то она передаст ему кассету. Пока как-то так.

– И помни про китайскую пытку, – напомнил он ей на прощание. – Ни одному человеку нельзя доверять, девочка. И в том зачастую нет его вины. Его просто могут за одну ночь превратить в совершенно другое существо. Помни это и про меня, и про себя, и про своего любимого. Помни, как бы ни хотелось отогнать эту мысль подальше. Как бы горько ни было это осознавать, но случается так: ты вглядываешься в знакомые черты и обнаруживаешь за ними монстра.

Кирочка понимала, что он прав.

– Но мы не собираемся попадать в плен к китайцам, – сказала она, чтобы приободрить и его, и себя. – Не собираемся ведь, правда?

– Мы-то не собираемся. Но мы не знаем их планов, – грустно вздохнул Дастин.

«Что есть добро и зло? – думал он. – Сколько всего уже напридумано и понаписано по этому поводу, а ответа так и нет».

В его стакане пронзительным желтым кошачьим глазом поблескивал недопитый виски. Но сам стакан теплел от его ладони, а потому допивать не хотелось, и он налил себе другой, благо их рядом стояло много: чистых, протертых заботливыми руками, без пятнышка.

Он выпил почти залпом и, опустив стакан обратно на стеклянный столик, воззрился на эту самую теплую ладонь.

Она была мягкая, красивой формы, с холеной и гладкой, не по возрасту, кожей. На вид и не скажешь, что полна чужой крови. Кровь давно отмыта и осталась в ладони только крылатой фразой: летучей, прилипчивой, но недоказуемой.

«Что есть добро и зло? Лишь два нелепых слова, которые в моей власти стереть из памяти всего народа, чтобы потом воссоздать их в новом значении. Захочу – поменяю их местами, захочу – заставлю людей верить, что добро – это клубника, а зло – зубная паста, насыщенная фтором».

Да и то: взгляни на тот или иной человеческий поступок, взятый отдельно, и ты увидишь, что, как бы четко он ни салютовал добру или злу, в контексте иных поступков он уже размыт, унижен, обращен в свою противоположность.

Клубника, пролившаяся соком на чьи-то десны или сгнившая в жару без холодильника. Зубная паста, выдавленная из тюбика, смешавшаяся со слюной и выплюнутая в грязную раковину.

Все бред! Все бессмыслица!

Он быстро пьянел.

«Хорошо бы разбомбить все к чертям! – загорелся он старой своей мыслью, в очередной раз приманенной желтым глазом виски. – Убить всех! Уничтожить! Чтобы люди больше не смели тут копошиться и строить свои нелепейшие теории о смысле жизни.

Смысла ведь нет – одно только жалкое шевеление обреченной гниению плоти, которая тщится быть значимой и запечатленной в вечности. И все эти художники и скульпторы, писатели и философы с их потугами создать себе имя смешны и жалки. Я уже расправился с их книгами, я разотру в порошок и остальные их шедевры. Картины и статуи. Я даже дворцы снесу и построю бараки: одинаковые для всех, рациональные и совершенно сиюминутные. Чтобы даже ни в чьей памяти не отложились. Я…

Зачем я борюсь со всем этим? Чтобы превратить нелепый хаос жизни в расчерченную твердым карандашом схему? Чтобы сорняки не пробивались сквозь асфальт, а музыка – сквозь черепные коробки? Так не Бог ли я тогда и в самом деле?»

Он захохотал:

– Я Бог! Я точно Бог! По крайней мере, мне действительно удалось создать мало-мальски упорядоченный мир, который подчиняется установленным правилам, а не распадается на частицы хаоса, чтобы воссоздаться вновь в еще худшей форме.

Я внес смысл в это разрозненное движение индивидов. Я внедрился в их сознание. И теперь на минном поле выбора, которое есть в мозгу у каждого из этих людей, я диктую им, куда опустить ногу, а где замереть, не дыша.

«В мозгу! – он опять засмеялся. – Мозги такие податливые и послушные. Их можно напичкать чем угодно. И ничего – пережуют и сглотнут с удовольствием».

Он отпил виски.

Голова начинала кружиться.

«Остается только решить: убить ли всех вообще или оставить кого-то для выведения новой популяции?»

Он рухнул на диван и, не выпуская стакана, запрокинул голову на подушки и уставился в потолок.

«Наверное, лучше всех – до меня, должно быть, такого еще никто не делал».

А может, делал. Просто людишки просочились в щели и каким-то образом выжили. И пришлось тому, кто хотел убить их всех, менять сценарий – придумывать им новые правила игры и даровать Священное Писание.

Но наверняка «те, кто» желали иного. Они понимали, что смысла нет. Что оставлять это позорище под солнцем нелепо и отвратительно. Что надо раздолбать планету, как глиняный горшок. И растереть черепки в пыль. Только возможно ли это?